В этом году мы отмечаем 76-ю годовщину Великой Победы. Досталась она дорогой ценой: миллионы советских солдат отдали жизни ради мирного неба и тысячи медработников погибли, спасая раненых на поле боя.
Об этом не понаслышке знает ветеран Великой Отечественной войны, подполковник медицинской службы Александр Мазилов, полвека проработавший врачом. Но познакомиться с профессией ему пришлось гораздо раньше - чтобы не умереть с голоду в блокадном Ленинграде, в 11 лет он стал трудиться санитаром-носильщиком, а вскоре уже ассистировал хирургу во время операции.
Смерть продлевала жизнь
- Александр Максимович, как узнали, что началась война?
- Мы с мамой только переехали из Ярославля в Ленинград, как вдруг 22 июня 1941 года нарком иностранных дел Вячеслав Молотов объявил по радио о начале войны. «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами», сказал он. И мы в это верили, тем более, что только закончилась война с Финляндией, в которой мы одержали победу. А Германия тогда воевала с Англией, и на два фронта она долго не продержится, считали. Но оказалось иначе. Шесть миллионов немцев двинулись на нас тремя направлениями: с запада, юга и севера. А тут ещё финны не могли простить своего поражения и тоже наступали своей 200-тысячной армией. Уже в августе город на Неве окружили, а в сентябре началась его блокада.
Прежде Гитлер собрал своих генералов и пригласил одного немецкого профессора, который показал ему 300-граммовый кусок хлеба и сказал: «Этого количества человеку хватает, чтобы не умереть, а если меньше, то начинается дистрофия и смерть». Так и было решено: задавить Ленинград голодом. Гитлеровцы оставили его без продуктов - разбомбили Бадаевские склады, где хранились миллионы тонн продовольствия. В течение трёх дней полыхало зерно, мука, крупы, жиры... Сахар плавился и стекал на землю, и в первую блокадную зиму жители города приходили к разрушенным складам, отбивали куски промёрзшей сахарной земли, заваривали и пили эту коричневую жижу вместо чая.
- Как удалось пережить те голодные времена?
- Моя мама Александра Ивановна была потомственным врачом и сразу поступила хирургом в Ленинградский 442-й окружной военный госпиталь на проспекте Суворова. А зимой 1942 года и меня туда устроила санитаром-носильщиком, чтобы спасти от голодной смерти. Я был уже очень слаб, еле поднимал носилки, но получал свои «сто двадцать пять блокадных грамм с огнём и кровью пополам» и тарелку госпитального супа. Когда поступал раненый, то на него сразу выписывали продукты, а если он в этот день умирал, то мне доставались лишние полповарёшки. Можно сказать, что своей смертью он продлевал мне жизнь…
Закрывали собой от огня
- Раненые поступали из пригорода?
- В основном да, под Ленинградом шли тяжёлые бои. Иногда наступало небольшое затишье, а потом сразу привозили много бойцов и железнодорожным транспортом, и на автомобилях, и даже на лошадях. Выходил их встречать военный врач с двумя медсёстрами и первым делом командовал: «Кто может передвигаться, выходите самостоятельно». Раненые с трудом, но шли. Глядишь, а их уже чуть ли не вдвое меньше. Остальных тут же укладывали на носилки, плащ-палатки, доски с соломой, и врач начинал осмотр: «Ранение в голову - операционная первая очередь». И медсестра сразу прикрепляла булавочкой квадратик на одежду солдата, чтобы санитары знали, куда его уносить. «Ранение в грудь - перевязочная первая очередь», и крепился треугольник. А самое тревожное было услышать: «иноперабельный». То есть ранение у бойца настолько тяжёлое, что его не брались спасать. Давали обезболивающие и другие препараты и помещали в спецпалату.
Для таких сложных вмешательств требовалось не менее двух хирургов, двух медсестёр, анестезиолог, а сама операция могла длиться несколько часов, и неизвестно, выживет после неё человек или нет. А за это время удавалось обслужить 10-15 других раненых, которые точно поправятся. Да, это жестокие законы войны, но приходилось их принимать, иначе никак…
Хирурги часто по двое и трое суток стояли у операционного стола не разгибаясь. Только когда санитары увозили одного раненого и укладывали другого, врач мог присесть и вздремнуть несколько минут. А когда налетали немецкие самолёты или начинались артиллеристские обстрелы, врачи и медсёстры наклонялись над ранеными и своими телами закрывали их от огня.
Дети тогда быстро взрослели. Да и бояться было некогда, спешили тоже помочь пострадавшим - уже через два месяца в госпитале меня научили накладывать бинты, завязывать операционные узлы. А в один из дней, когда свободных хирургов не осталось, за операционный стол пришлось стать самому начальнику госпиталя - полковнику Сергею Николаевичу Бронникову. Он крикнул моей матери: «Давай сюда сына!». Я подошёл в халате, смотрю, а у солдата буквально в сантиметре от сердца осколок снаряда. Опытнейший хирург энергично рассёк ему грудную клетку, вставил в неё расширители и велел мне держать их. Я взялся, а сил не хватает... Но он одним ювелирно-точным движением извлёк пятисантиметровый осколок, весь колючий, проржавевший, покрытый тёмной гарью, и отдал мне его на память о первой операции. Даже спустя 70 с лишним лет помню того солдата - Николай Иванович Мастаков, 35-летний крепкий колхозник. Он быстро восстановился и отправился в строй. Хочется верить, что дошёл до Победы, ведь обычно смерть обходит тех, кто выкарабкался после таких тяжёлых травм.
- А где сами встретили 9 Мая?
- После прорыва блокады военный госпиталь двинулся вслед за нашей армией в Прибалтику, Ригу. А в ночь с 8-го на 9-е мая дислоцировался в одном из немецких помещений в Восточной Пруссии. Вдруг поднялся невероятный шум, крики: «Победа, победа!». И врачи, и медсёстры, и солдаты выскочили на улицу, начали обниматься, целоваться, кто-то стрелял вверх из пистолетов, запускал ракеты, пел «Катюшу». Такой радости и таких сильных впечатлений я больше никогда не испытывал в жизни.
Но было обидно, что после войны 9 мая сделали рабочим днём, и только в 1965 году, когда отмечали 20-летие Победы над немецко-фашистскими захватчиками, праздник вернули.
Сдерживающая сила
- Как складывалась послевоенная жизнь?
- Мы вернулись в Ярославль. Отец пришёл с фронта инвалидом, поэтому его никуда не брали на работу. Мать трудилась в больнице, и ей давали 500 граммов хлеба на всех, а у меня ещё три сестры. Если бы не корова, не выжили бы... В 1946-м стояла страшная засуха, и только в декабре 1947-го стало полегче - отменили карточную систему, и в продаже появился хлеб. Все ринулись за ним в магазин, но каждому отрезали ровно по два килограмма. Я отстоял огромную очередь и прямо передо мной какой-то мужчина умыкнул буханку, повернулся ко мне и показывает: «Тссс!» Подхожу к кассе, а продавщица говорит, что хлеб закончился. Но, когда увидела моё состояние, предложила взвесить срезанные горбушки. Вышла целая охапка, я собрал её двумя руками, как дрова, и понёс домой. Счастливее меня в тот момент никого не было.
А к 1950-м годам жизнь стала налаживаться, я тогда как раз поступал в военно-медицинскую академию в Ленинграде. После её окончания направили в закрытый гарнизон - тогда развивалась атомная промышленность, но называлась она Министерством среднего машиностроения. Тогда ведь очень строгий режим был, даже адреса этих секретных объектов так назывались, что и не поймёшь, где это. Например, Арзамас-16. Сейчас уже известно, что это большой ядерный центр в Нижегородской, а тогда Горьковской области, где разрабатывали атомную и водородную бомбу и работали физики Игорь Курчатов и Андрей Сахаров. Или известнейший полигон в Казахстане, где испытывали все подземные, наземные и воздушные атомные устройства, имел адрес Москва-400. Только потом его рассекретили и назвали Семипалатинск-30. Нас держали в изолированном состоянии - ни к нам приехать нельзя, ни самим уехать. Но обстановка требовала создавать атомное оружие - оно позволяло поддерживать мир и защищать от провокаций, даже Америка перед нами, как говорится, склоняла голову. А в 1991 году разрушили советскую власть и тех же американцев стали приглашать в наши части, где стояли готовые к пуску ракеты. И нас заставили их уничтожить, а сами американцы свои ракеты разобрали и отправили на склад. Только сейчас - надо отдать должное президенту Владимиру Путину - у нас появилась мощная защита и армия.
- Александр Максимович, а как в Брянск попали?
- Служил на Чукотке, а там, на Крайнем Севере, чрезвычайно сложные условия, и жена получила тяжёлое заболевание лёгких. Требовалось перебираться в зону с умеренным климатом. Мне сказали, что между Москвой и Киевом имеется наша часть, и предложили туда отправиться. Так попал в Брянскую область, где тоже трудился в закрытом госпитале. Но долго не мог привыкнуть к Брянску. Он тогда, считай 40 лет назад, выглядел захудалым провинциальным городом. Это сейчас отстроился, разросся. Но с Ярославлем, где красавица Волга, конечно, не сравнится…
- Вы говорили, что советская медицина была лучшей в мире, даже немцы от нас отставали. А как её сейчас оцениваете?
- К сожалению, раньше наша медицина, как и санаторно-курортное лечение, и образование, были бесплатными, доступными, общенародными, а сейчас всё перешло на коммерческую основу. Ещё 20 лет назад лежал в известном госпитале Бурденко 2,5 месяца и меня там консультировали по всем отделениям. А на днях вернулся оттуда без диагноза - вышел закон, что больше двух недель в медучреждении пациента не держат. Даже несмотря на то, что у меня четыре месяца температура не падает, вес уходит, беспокоят головные боли по ночам... Раньше в таком случае уже бы собрали консилиум из разных специалистов, выслушали больного и вынесли решение. А тут завотделением появилась лишь раз, чтобы сообщить мне о выписке, хотя раньше каждый понедельник совершались обходы. Или пришла ко мне лечащий врач, задала пару вопросов и ушла. Вспоминаю: если я шёл на обход, то брал с собой истории болезней, подходил к каждому больному и садился справа, чтобы вести разговор и параллельно обследовать, начиная с полости рта, ведь язык - это зеркало желудка, и опускаясь ниже. Прощупывал пальцами границы сердца, лёгких. А здесь лечащий врач ни разу не присела, живот мой не посмотрела. Вот думаю: это безразличие или отсутствие знаний?